Петербурженка Нина Ивановна Спиров, в годы войны работавшая в знаменитом Елисеевском магазине, в интервью «Новой газете» рассказала об ассортименте гастронома в блокадные годы и о том, как виноград, яблоки, колбасы и шоколад в голодное время выдавались людям «со специальными книжечками».
Ко всем военным праздникам Нина Ивановна Спирова получает поздравления от президента. Читать уже не может – сдали глаза, но распечатывает конверты, уважительно кладет на тумбочку. Ни на какие юбилейные мероприятия не ходит – по той простой причине, что много лет уже не покидает дом. Ноги, слава богу, пока носят, но четыре высоких этажа без лифта – это тяжеловато. Там, где нужно, она числится во всех блокадных списках, и потому все положенное блокаднику – пенсию (неплохую), поздравления, подарки – ей приносят домой. Недавно, к круглой блокадной дате, принесли медаль. Что на ней, Нина Ивановна прочитать не может, но видит – вещь красивая, блестящая…
– За что медаль-то, Нина Ивановна?
– А я сама не знаю. (Смеется.) Говорят, за блокаду.
– А как вы в блокаде-то оказались?
– Да как все, так и я. Когда война началась, мне 15 лет было. Только восемь классов успела закончить. Мать портнихой-надомницей работала, отец играл на трубе в оркестре похоронном. Еще сестра младшая у меня была. Жили мы на Подольской. В эвакуацию почему-то нас не позвали – может, вовремя сами не подсуетились, а может, не те мы были люди, которых Родине надо было спасать от смерти. В общем, остались в Ленинграде.
– А для вас блокада с чего началась?
– (Задумывается.) Когда Бадаевские склады горели. Пламя столбом стояло прямо напротив нашего окна. И дым ужасный… Потом отец ушел в ополчение.
– На что жили?
– Мать работала, на ее заработки и жили. Ужасная была зима. (Начинает плакать.) На улицах трупы. Видела своими глазами, как с них, еще не остывших, кто-то срезает куски мяса. Сама я была как былинка, еле передвигалась. Помогла соседка наша – она в Елисеевском универмаге работала. Тогда он назывался «Гастроном № 1». В августе 42-го мне исполнилось 16, соседка взяла меня за руку и привела к своей директрисе Марии Ивановне Иванченко. Ее секретарша посмотрела на меня и так презрительно: «Марья Ивановна, зачем ее брать, она же завтра умрет!» А та: «Ничего, выходим!»
– Вы хоть понимали, куда вас судьба занесла?
– Да нет, конечно. До войны там ни разу не была. Как вошла – аж голова закружилась от красоты. Рай… Когда работать начала, была такая крошечная и тонюсенькая, что меня рябчиком прозвали. А через несколько месяцев (хитро улыбается) уже звали пончиком…
– А кем работали?
– Первое время раздавала бесплатный эрзац-кофе. Горячая вода с какой-то химией, только по цвету на кофе похожа. Но людям, которые еле передвигались от голода, чуть-чуть полегче становилось. Но вскоре все это дело закончилось. Меня перевели во фруктовый отдел.
– Фруктовый?! В блокаду?! Люди граммы хлеба и муки считали, столярный клей варили, всех кошек и крыс переели…
– А у нас была другая жизнь. Яблоки, груши, сливы, виноград. Все свежайшее. И так – всю войну. Напротив меня был мясной отдел. Несколько сортов колбасы, окорока, сардельки. Рядом кондитерский – конфеты, шоколад. Чуть подальше, в другом конце зала – алкогольные товары: вина, водка, коньяки.
– И кто это все покупал?
– Да я, по правде говоря, особо не вникала. Но люди приходили спокойные, хорошо одетые, голодом не изможденные. Показывали в кассе какие-то особые книжечки, пробивали чеки, вежливо благодарили за покупку. Был у нас и отдел заказов «для академиков и артистов», там мне тоже пришлось немного поработать. В очередях в Елисеевском никто не давился, в голодные обмороки не падал.
– Да и вы сами не голодали?
– Ну конечно. Все, что продавалось, можно было есть неограниченно. Контроля особого не было – видно, эти продукты не учитывались так строго, как хлеб для простого народа…
– А домой что-нибудь в кармане унести? Своих подкормить?
– А вот это было запрещено строжайше. Каждый вечер магазин тщательно обыскивали – не остался ли кто, чтобы ночью «поработать». Однажды даже кого-то из наших так поймали. Но в основном народ воровать и не пытался – риск неоправдан. Все спокойно отоваривали здесь свои карточки: хлеб, масло, мука. Продукты можно было взять на несколько недель вперед, чем многие из нас и пользовались. Однажды мою сестру отправляли на лесозаготовки, и я несла ей с работы свою недельную пайку. По дороге меня задержала милиция. Молодая девушка запросто идет по городу с буханкой хлеба и большим куском масла в авоське – это, конечно, подозрительно. Отвели в отделение, там я все объяснила. Позвонили в магазин, убедились, что я не вру, удивились и отпустили.
– А простой человек мог зайти в магазин?
– Не знаю… Не помню… Но, наверное, все же нет.
– Так что вы особо не перетруждались?
– Ну как… Конечно, это не у станка на заводе стоять. Работали с девяти утра до одиннадцати вечера. Приходили, конечно, на час раньше. Обедали здесь же – варили сообща какой-нибудь супчик. Сначала стояли за прилавками в своей обычной одежде, потом нам выдали красивые форменные фартуки. Директриса Мария Ивановна была строгая – любила, чтобы все перед ней по струнке ходили, кланялись. Но ко мне почему-то благоволила – жалела, наверное. Я ведь была в их коллективе самой молодой.
Уже после войны, когда я на Загородном в «Диете » работала, вдруг заходит она к нам. Увидела меня, обрадовалась. А потом говорит: «Пончик, дай мне два рубля в долг». Я говорю: «Мария Ивановна, может, вам больше надо?» Она: «Нет-нет, спасибо». И больше я ее не видела.
– Тепло ли было в магазине?
– Конечно тепло. А как же иначе фрукты бы нежные сохранялись?
– А освещение какое было?
– Сначала свечи, потом сделали электричество.
– А люстра была или нет?
– Была, конечно. Я же как раз напротив нее стояла. Но потом, говорят, ее украли…
– А вот сейчас говорят, что были кое у кого мысли сдать Ленинград немцам?
– Да вы что! (Обиженно поджимает губы.) Никогда такого не слышала ни от кого. Никогда бы мы Ленинград никому не отдали!
– А были разговоры, что это по вине руководства города и страны страшный голод случился?
– Конечно (вздыхает горько), понимали мы это. И Сталин, говорят, Ленинград не любил. Но мы вот верили им как-то все равно. А сколько народу погибло… (Плачет, вытирает слезы.) До сих пор не могут сосчитать.
– А это вы откуда знаете?
– А радио на что?!
Напомним, министр культуры Мединский умудрился обвинить во вранье Даниила Гранина. Напомним, чиновник заявил, что рассказ о том, как в голодном Ленинграде пекли ромовые бабы, – фантазии писателя.
11 февраля депутат ЗакСа Петербурга Борис Вишневский опубликовал на своей странице в Facebook открытое письмо к Владимиру Мединскому. В нем он назвал слова министра оскорбительными по отношению к Даниилу Гранину и потребовал либо принести публичные извинения писателю, либо привести факты, опровергающие информацию из «Блокадной книги».
Представители министра культуры, в свою очередь, заявили, что фраза чиновника о «вранье» Гранина была вырвана из контекста.
